Арик Архангельский пил водку вторую неделю. И ему насрать, что вы думаете по этому поводу. Лучше слушайте. На одиннадцатый день истощенный мозг начал забрасывать Арика галлюцинациями. Ему просто ничего другого не оставалось… Все началось с душеспасительных бесед с гитарными струнами. — Арик! Арик! — говорили струны. — Что же ты делаешь! Ведь это же, ведь так же нельзя совсем, Арик! — …! — отвечал Арик. — Арик! Арик! — укоряли струны. — Подумай о своей маме: она бы умерла, услышав это! — Она преспокойно умерла и не слышав этого. — Арик! Арик! Посмотри, до чего ты допился: родную мать тебе не жалко! — Неправда. Мне просто жалко жалеть ее при вас. — Арик! Арик! Но мы же твои друзья! — …! — нашелся Арик. — …, …! — добавил появившийся неизвестно откуда домовой по кличке Никанор Иванович. Гитарные струны задумались и промолчали. — Ишь ты, — сказал Арик домовому. — А ты как думал? — кивнул головой Никанор Иванович. — С ними, блядьми, только так и можно. — Молчать!!! — заорал сидевший на левом плече Арика крылатый милитарист. — Молчать, сукин сын! Никанор Иванович усмехнулся и плюнул в него. Крылатый милитарист пискнул и потух. Арик с недоверием посмотрел на Никанора Ивановича. Все это становилось странным. — Эй, ты… — но Никанор Иванович ловко харкнул сам себе в рожу и потух без объяснений. — Дела… — протянула Мохнатая Гусеница. — Пошла вон… — Арик попытался ее раздавить. Гусеница спокойно отползла в сторонку. — Дела… — протянула Гусеница из сторонки. — Пшла вон… — бормотал Арик и пытался ее раздавить. — Да, дела… — протяжно говорила Гусеница и спокойно отползала. Гитарные струны начали нервно хихикать. Они знали что-то такое, но явно не собирались этим делиться, считая, что имеют на то право и веские аргументы. Арик перестал пытаться раздавить Гусеницу, тяжело вздохнул и не смог задуматься. Мысли тихо отползали от его пьяного мозга и протяжно говорили: “Да… дела…” из темных уголков. Арик решил, что пора бы со всем этим кончать и выпрыгнул в окно. Через два этажа свободного полета Земля приняла его бренное тело и милостиво позволила сознанию отключиться. В реанимации было тоскливо. Еще там были темные коридоры, холодные стальные кровати-каталки, сонные и озлобленные врачи, непонятные приборы, ослепительный операционный свет, такой же холодный, как стальные кровати. Но Арик всего этого не видел. Как я уже говорил, сознание милостиво его покинуло. Спокойной ночи, Арик! — Ни хуя себе… — сказал анестезиолог, посмотрев результаты анализа крови на алкоголь. — Ни хуя себе… — сказал Арик, обретя вновь способность мыслить. В некотором роде, он родился второй раз. — Да, приятель, в некотором роде медицина тебя поимела, — сказал ему хирург. Отделение травматологии Калининградской Областной Больницы располагается на пятом этаже! На то, чтобы выпрыгнуть из окна палаты у Арика не хватало ни сил, ни смелости, ни желания. — Дебил, — говорил себе Арик. — Идиот. Тяжело было заглотнуть две пачки аспирина, лежащие на полочке аптечки в ванной. Надо было широким жестом сигануть со второго этажа, да еще пьяным. Кретин. Можно было тихо, спокойно и незаметно сдохнуть в своей квартире, сидя на полу и прислонившись спиной к стене. Над тобой насмехаются даже практиканты. Тупица. — Что? — спросил дедок с переломанными ногами на соседней койке. Дедка звали Федор Николаевич. Сосеновский Федор Николаевич, 1939 года рождения. В прошлую пятницу он полез чинить крышу своего двухэтажного дома в селении Зайцево, под Правдинском и шлепнулся на бетонную дорожку. У стариков такие хрупкие кости. Скорая ехала из Правдинска два с половиной часа. Два с половиной часа Федор Николаевич сидел на скамейке возле крыльца с переломанными, распухшими ногами, глушил самогон и матерился хриплым, ломаным со старости баритоном. Ох, как же ему было хуево! Посмотрев снимок, правдинский хирург почесал репу и отправил ошалевшего от самогона и новокаина Федора Николаевича в Областную. Сосед Андрюха Пацаев и сын Олег, сразу же приехавший из Калининграда, где работал, усадили старика на заднее сиденье олегова “Форда”. Олег ругал сидевшую рядом с отцом мать за то, что бедная женщина с перепугу не догадалась нанять машину в Зайцеве и сразу же отвезти Федора Николаевича в больницу. Где-то возле Тишина действие новокаина ослабло. Федор Николаевич начал сначала постанывать, а потом уж и материться. На подъездах к Калининграду ему было так же хуево, как и на скамейке перед домом, но теперь уже не было самогона. В приемной травматологии посмотрели направление с рентгеновским снимком, почесали репу и отправили Федора Николаевича на операцию. — Что? — переспросил Федор Николаевич. Арик ничего не ответил, закрыл глаза и уснул. Ему снилась плоская голая серо-желтая пустыня. От одного краешка горизонта до другого — только серо-желтая пыль. Серо-желтая пыль, на которой равномерным пунктиром тянулась линия его следов. Арик бежал за солнцем. Красное солнце беспрестанно падало за линию соприкосновения пустыни и мутного неба, а Арик бежал за ним, бежал уже давно, будто бы и всегда, бежал, уже не надеясь догнать, бежал, мечтая лишь о том, чтобы не споткнуться, потому что, если споткнуться, то упадешь, а если упадешь, то не встанешь, а если встанешь, то все равно будет поздно — солнце закатится и наступит ночь. Отвратительное красное солнце. Федор Николаевич посмотрел на спящего Арика, откинулся на подушку и начал вспоминать послевоенный Кенигсберг, его руины — груды битого кирпича. Он вспоминал красноармейцев с трофейным добром, катакомбы, по которым лазил со старшим братом, вечное недоедание, забитых, а потом внезапно исчезнувших немцев. Если подумать, то тогда тоже было хуево. Но все же это было детство. Арик проснулся к обеду. Получив дозу демидрола с анальгином, он снова уснул. Проснулся когда все уже спали — пропустил ужин. На тумбочке стаяли тарелка с холодной кашей и чай. Проснулся с чувством детских слез. Из сна почти ничего не помнил. Только то, что снова бежал, но теперь уже по трассе, смутно знакомой, похожей на дорогу в Светлогорск. На всех знаках было написано: “Блаженны все живущие, ибо имеют они смелость жить”. Арик не помнил, где он видел или слышал эту фразу. Он не верил, что эта мысль могла прийти к нему. Он сильно сомневался в своей интеллектуальной состоятельности. Через три недели хирург почесал репу, снял гипс и отправил Арика домой. Федора Николаевича Арик больше не видел. Он вообще мало что увидел. Небо снова доказало, что ему насрать на наши желания. Как и все, кто хоть немного притронулся к смерти и сумел от нее улизнуть, Арику вдруг сильно захотелось жить. Он хвалил булочки в кафе, пил холодное пиво, глупо улыбался в общественном транспорте. Он нашел девушку — милую дурочку со второго курса филфака, осуждающую внешнюю политику США с забавным видом детской серьезности. Через месяц после выписки, вечером, Арик вышел из дома и направился к остановке троллейбуса. На улице было то, что калининградцы называют “штормовым предупреждением”. Через пятьдесят метров от его подъезда здоровенный кусок кровельной жести сорвался с крыши и размозжил Арику череп. Арик скончался на месте, не приходя в сознание. Что было с ним дальше, мне не известно. DAS ENDE |
проголосовавшие
комментарии к тексту: